ВИД НА ОДЕССУ И ОБРАТНО

Путевые заметки военного времени

Запретный город[1]. Дерусификация.

«[…] главное не в том, каков был Иисус,

плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как личности,

вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем

− простые выдумки, самый обыкновенный миф.»

М. Булгаков, Мастер и Маргарита,

Глава 1. Никогда не разговаривайте с неизвестными

В Одессе есть свой Запретный город. Это самая очаровательная часть Одессы между морем, Дерибасовской и Гаваной, медленно стекающей к морю Военным спуском; здесь — Оперный, Дума, Бульвар с Дюком и Потемкинской лестницей, Пале-рояль, Сабанеев и Тещин мосты, части улиц Екатерининской и Пушкинской… Говорю вам: легче богатому войти в божье царство, чем журналисту в Запретный город — право на вход сюда не дают ни аккредитация при Министерстве обороны, ни собеседование в Доме офицеров. Два дня блукали мы, как неприкаянные, от блокпоста к блокпосту, пытаясь проникнуть за мешки с песком и бетонные плиты. Нас уже узнавали дежурящие здесь, приветствовали как старых друзей и даже делились секретной информацией о расположении ближайших кафе, сотрудники которых лояльно относятся к посещению их туалетов.

Попасть в Запретный город, теоретически, возможно: в первый же день и на первом же блокпосту – у Оперного — нам любезно сообщили номер телефона пресс-офицера, ответственного за пропуск журналистов на этом участке. Мы тут же набрали. Ответственный оказался ответственной, вернее – безответственной: милый женский голос в трубке был крайне удивлен звонку, но терпеливо объяснил, что вот уже с неделю несет ответственность на совершенно ином участке пресс-фронта, и на блокпосту должна быть соответствующая информация. Ответ этот, переданный мною солдатам, поразил их, и они, в качестве доказательства чистоты намерений, показали лист ламинированной бумаги с тем самым номером, после чего принялись куда-то звонить и что-то объяснять, но толку не добились.

Мы отправились к соседям – на Екатерининскую угол Дерибасовской. Здесь история повторилась точь-в-точь, за тем лишь исключением, что номеров телефонов было два, и по одному из них, третья уже по счету безответственная ныне и здесь офицер продиктовала нам еще один телефон. По нему мы узнали, что проход в Запретный город возможен лишь в сопровождении пресс-офицера, но это не говорящая с нами – она сопровождать не уполномочена… нет, и телефон того, кто может решить наш вопрос, она дать не может, но постарается все устроить… «Позвоните завтра после обеда».

В указанное время мы долго и детально рассказывали очередному собеседнику, кто мы и откуда, и что, собственно, надеемся увидеть интересного и нового в закрытой части города, которую, по нашим же словам, знаем с детства, как содержимое собственных карманов… Потом мы сбросили, как выражаются ныне, фото наших аккредитаций, справок о собеседовании и линки на страничку издательства и мой блог.

Через два дня пришел ответ: завтра, в полдень, на Ришельевской у Оперного нас будет ждать пресс-офицер, с которым мы и войдем в Запретный город.

Мы прибыли на место за пять минут до назначенного времени и были встречены камерой на штативе и молодым, долговязым и бойким с микрофоном:

— Можно задать вам вопрос? – обратился к нам бойкий: — Одесское телевидение. Каково ваше мнение о дерусификации Одессы? Следует ли убрать памятник екатерине?

— Ребята, — ответил Николай, — мнение у нас есть, но оно вас вряд ли устроит: мы коллеги.

— А! – воскликнул бойкий и тут же прыгнул влево, преграждая путь какому-то гражданину, несущему в вытянутой руке открытый документ.

Ему были заданы те же вопросы. Вопрошаемый остановился, но не перед камерой и микрофоном, а перед солдатом, и пока тот проверял документ, отвечал так:

— Ой, я вас прошу! Оставьте эти ваши вопросы!

Солдат разрешающе кивнул, и собеседник устремился в спасительную щель между мешками блокпоста.

— Почему? Вот, скажем, памятник… — кричало вслед телевидение, но вопрошаемый был уже в безопасности: от назойливости журналистов его отделяли мешки с песком и солдаты с калашниковыми.

— И скока можно за это говорить?! – сказал он, вздергивая плечи и выставляя ладони, — Да делайте уже шо-нибудь! И так уже все ясно! – И ушел, срезая угол, влево, в сторону Ланжероновской. Голова его продолжала колебаться, плечи ритмично взлетать к ушам, ладони разворачиваться в знак полного недоумения.

Запретный город произвел еще более тяжелое впечатление, чем Одесса второго мая. Тогда вся Одесса была пуста, сегодня же с Дерибасовской, по которой постепенно гуляет публика, где открыты магазины, а за столиками многих кафе сидят посетители, мы в течении нескольких секунд переместились в иной мир: на Ланжероновской и Театральной площади ни души, ни движения, нет даже припаркованных машин, деревья у Оперного поникли кронами, знаменитые Блондовские Дети с лягушкой – и те в ящике. Пересекающий линию блокпостов перемещается не только в пространстве, но и сущностном наполнении его: перед нами был мир, наполненный тревогой, ожиданием чего-то незнакомого, но угрожающего, нездорового. Такими должны быть зоны повышенной радиации, зачумленные кварталы, город в ожидании тайфуна.

Посреди площади стоит имперский истукан, чья главная фигура явно украдена с Дюка. Отличие в двух деталях: чугунная баба указывает на море левой рукой, а не правой, как оригинал, и бумажка в ее руке выполнена не в виде свитка, но развернутым листом. Сочинителям истукана – и это совершенно очевидно – была известна местная поговорка о виде Дюка с люка, и они стремились не дать одесситам повода для шуток над имперским символом, поэтому и вышел плагиат плоским и тоскливым: императрица тупо пялится в перспективу улицы, все еще верноподданно носящей ее имя, куда-то вдаль, в сторону Привоза, левой рукой указывая на море, а в правой держа бумажку – очевидно, очередной высочайший указ о массовых казнях, депортациях целых народов или усилении рабства своих верноподданных. У ног ее – четыре мужские фигуры, оставившие в истории след кто чем: кто — казнокрадством, кто — проведением имперской политики, а иные — постельными услугами владычице. Впрочем, по московской повадке, казнокрадами были все четверо.

Здесь, на Бульваре, в тени каштанов и Пушкина, пришло время ответить на вопрос коллег.

Я не знаю, что имел ввиду анонимный собеседник на блокпосту у Оперного, но согласна с внешним проявлением его реакции: и я думаю, что здесь слишком много разговоров и эмоций, но слишком мало знания и фактов.

Вопрос, в конечном итоге, может быть упрощен до следующего:

Один ли мы с московитами народ?

И ответов, если отбросить наукоподобное словоблудие, может быть только два.

И тут давайте думать мозгами.

Если мы адин народ, то туповатый майорчик в кремле таки прав, и нас, заблудших, следует асвабаждать, и делать это, как требует известный террорист гиркин, необходимо даже против нашей воли: слишком долго – целых восемь лет! — находились мы под властью нацистского режима, который перекрутил нам мозги. Вот за это асвабаждение мы и платим сегодня нашей кровью, жизнями наших сыновей и дочерей. Положительный ответ предполагает, что мы есть носители великой московитской культуры и это должно быть отражено в топонимике наших городов, в школьных программах, репертуарах театров, собраниях библиотек и музеев. Вопрос снят: мы должны сложить оружие и готовить караваи для асвабадителей.

Если мы народы разные, то ответ на вопрос еще проще: с каких это радостей, должны мы жить на улицах, носящих имена наших палачей? Почему наши дети должны расти среди истуканов, воспевавших имперское рабство, расовое превосходство московитов и деяния тех же палачей? Если мы народы разные, то московиты для нас – даже не один из многих тысяч народов Земли, и даже не один из семи народов-соседей, но народ, нас почти четыре столетия уничтожавший – не преуспевший, но старавшийся. Война, которую москва развязала против нас восемь лет назад, строго говоря, лишь очередная эскалация войны, которую ведет адин с нами народ против нас, по крайней мере, с 1654 года. И здесь вопрос тоже снят: мы должны бороться против оккупации не только на фронте и не только ракетами, но и в тылу – на картах наших городов, в школьных программах, в средствах массовой информации.

Вопрос можно рассмотреть и под иным ракурсом, приведя к знакомой формуле: кто я – украинец, представитель народа с тысячелетней историей, носитель европейской культуры и, следовательно, право имею, или московин – тварь дрожащая, представитель народа, никогда свободы не знавшего, за свободу никогда не боровшегося, и к европейской культуре пристегнутого насильно петром, да и то только своей ничтожно малой частью, так называемой творческой интеллигенцией? И, если я украинец, если моя родина Украина, то почему и согласно какой логике, улицы моих городов должны носить имена иностранцев? Почему на них должны стоять импортные истуканы? Даже если на секунду отбросить память о Батуринской резне, крипатцтве, Голодоморах и концлагерях, то есть обо всем том, что несла с собой московская великая культура, вопрос не теряет остроты: почему истуканы одного из тысяч народов Земли, должны стоять на моих улицах? Почему бы не назвать наши улицы именами кенийских, американских или монгольских писателей, композиторов, художников? Наставить им памятников? Ввести изучение их творческих эволюций, и зеркальных функций в школьные программы?

И еще по теме: коммунизация и русификация – это две стороны одной медали. Как первая, так и вторая – суть инструменты имперской колониальной политики московии. И ничего иного здесь нет. Так масква в разные эпохи выдавливала из наших голов, наших душ и нашего сознания нашу – украинскую – реальность и замещала ее реальностью имперской, пропагандировала нашу недоразвитость, отсталость от московской культуры, создавала и холила комплекс неполноценности украинства. Так почему же проблем с декоммунизацией практически нет, тогда как дерусификация вызывает брожение умов невиданного размаха и охвата?

Виной тому наш уют и малограмотность: нам удобнее полагаться на известную с детства информацию, чем принудить себя к анализу ее.

Вот, скажем, московские оккупационные власти назвали одну из площадей Одессы куликовым полем. Очень хорошее имя. Говорящее, как принято выражаться. Во-первых, до сих пор не доказано, что битва – у московитских историков так даже побоище! – имела место быть. Во всяком случае, место ее до сих пор не найдено. То есть поле есть, а вот битвы там – и это признают даже упомянутые историки – не было и в помине. Во-вторых, битва эта никак не могла быть концом монгольского ига – татарским данником оставался еще спустя три с половиной века тот самый петя, который с окном в Европу носился; в-третьих, где-то, и приблизительно в указанное время, битва таки-да была — ее упоминают независимые западные источники, но была эта битва между Новгородом и москвой – мокшанцы-московиты пытались таким образом убедить словян-новгородцев, что «мы адин народ». Исходя из сказанного, делаем любопытнейшие выводы. Первый: придуманной битве на москве придумали не только противников – русские против татаро-монгол (последние, истины ради, наемниками воевали в обеих армиях) -, но и очередного великого полководца, и уже за одно, чтоб не возвращаться более в это темное время, вора возвели в святые. Ну, что ж – великим битвам – великие личности. Без этого никак. Второе: не символично ли, что именно на площади, носящей имя поля, на котором в 1380 году московия пыталась лишить Новгород свободы, в 2014 году московисткие подсвинки пытались лишить свободы Одессу? К счастью, Одессе удалось себя отстоять.

А вот еще из истории – теперь более свежей, но тоже с душком. В тот самый день, когда пресс-офицер сопровождал нас в Запретном городе, с пушки на Бульваре снимали табличку[2], славящую русское оружие и даже доблесть сынов отечества – акция властей, вызвавшая тихое возмущение даже независимо мыслящих земляков: «Табличка чем помешала?!». Так вот, друзья, согласна я с вами: табличку можно было бы оставить, как пример очередного одесского анекдота. Ибо каждое слово в ней – шутка. Начиная со «славы» и кончая восклицательным знаком. Потому что не было там ни славы, ни доблести, ни сынов. Вернее, последние, конечно, были, но попав под обстрел английской эскадры могли они проявлять доблесть лишь тыча кукишами в сторону моря с самой Жеваховой горы – ничем иным ответить они не могли: то самое оружие, суть береговая артиллерия, которому потом, полвека спустя принялись сочинять славу, до английских судов не доставало. Англичане безнаказанно постреляли-постреляли, умаялись и ушли назад под Севастополь, оставив для острастки несколько судов в виду города. Одно из них, фрегат Тигр, шатаясь у берега, село на мель у Малого фонтана. И вот тогда доблестные защитники попытались его, беспомощного, расстрелять, но даже и здесь не сильно преуспели: раненого Тигра, после неудачных попыток стащить с мели, добили свои же. А Крымская война, развязанная, к слову сказать, возомнившим о себе хамом с целью аннексии исконно русской Палестины, и эпизодом которой было приключение Тигра, добавила достаточно красок в палитру и славы, и доблести, и оружия – закончилась она, как хорошо известно, тем, чем закончится и нынешняя: позорной капитуляцией московии и самоубийством палкина[3].

Так я вас спрашиваю: и что плохого будет в том, если с лица Одессы исчезнут наконец куликовое поле, улица дмитрия донского, истукан на площади и лживая табличка с пушки?

Вот еще несколько примеров.

С фасада Штаба округа сняли барельеф мародера и массового убийцы жукова, но остались еще бюст малиновского, памятник карателю суворову на въезде в поселок таки еще одного карателя котовского, таблички гефту и маринеско, улицы маяковского, горького, пушкинская…

И раз вы уже упомянули о русском всём, то давайте им и закончим главку.

Московитская классическая литература доставляла и продолжает доставлять зубную боль московитской интеллигенции. По одной простой причине: имперская политика превратила литературу – как и искусство вообще – в самый мощный инструмент поддержания имперских традиций подавления любых проявлений свободы. Именно средствами великой русской литературы вели и цари, и коммунисты политику ассимиляции, именно ее – литературы – руками уничтожали национальные культуры народов, заключенных в гигантскую имперскую тюрьму. Вот, например, что пишет А. Etkind: «In the long run, Russian literature proved to be an extremely successful instrument of cultural hegemony. With its classics, heretics, and critics, it conquered more Russians, non-Russians, and Russians enemies than any other imperial endeavour. Standardizing the language, creating a common pool of meanings, and integrating its multiethnic readership on an enormous scale, this literature was a great asset. […] Thus, the Empire collapsed, but the literature outlived it»[4]. Здесь не за литературу. Здесь как раз за то, от чего решило избавится украинское правительство — от воздействия на нас «чрезвычайно успешного инструмента культурной гегемонии». Почувствовали разницу? Не от литературы Украина избавляется дерусификацией. От инструмента гегемонии.

Мы так воспитаны. Вернее — выдрессированы. Мы – единственный народ в мире, который уверен, что литература чему-то учит, куда-то зовет и чего-то там указывает. Что назначение писателя – глаголом жечь сердца людей. Что чтение «нужных книг» обеспечит воспитание порядочных людей, борцов за что-то там. Дрессура эта постоянно заводит нас в когнитивно-гуманистический тупик, выход из которого, предлагаемый той же самой литературой, расположен на входе – мы топчемся вот уже два столетия вокруг одного и того же столба, уверенные, что именно он и есть единственный и незаменимый источник света. Мы смотрим на мир через призму великой литературы, а видим всё какие-то свиные рыла вместо лиц: путина, лаврова, бурятских мамаш, мечтающих, чтобы их сыновья погибли в Украине, баталовых, кобзонов с терешковыми, более трехсот тысяч мужиков, уже задействованных в бойне на украинских полях. И мы гоним от себя мысль, что ВСЕ — понимаете ли? – ВСЕ они выросли из этой литературы! Не понимаете или не хотите понять: нет среди них ни одного, кто в детстве не учил бы наизусть: «Татьяна, милая Татьяна, перед тобой я слезы лью […]», кто бы не знал за непротивление Толстого или за красоту, которая спасет мир. И это знание нисколько не мешает им взять в руки калашников и устроить Бучу. Гостомель… Ирпень… Приказы насиловать украинских женщин и девочек, убивать прохожих и проезжих мирных жителей, бомбардировать клиники, монастыри и детские сады отдают офицеры – люди с высшим образованием. Начитанные. Культурные. Да что тут говорить! – вот вам пиотровский – самое культурное и начитанное, что сегодня может предложить миру московия – самим целыми Эрмитажем управляет! Чего ж вам боле?! А послушайте, что говорит, как массовые убийства и изнасилования оправдывает: «С одной стороны, война это кровь и убийство, а с другой — самоутверждение людей, самоутверждение нации. Каждый человек хочет самоутвердиться. И в своей позиции по отношению к войне несомненно самоутверждается. Ну и мы все воспитаны все-таки в имперской традиции […]»[5]. Видите, как все просто для носителя русской культуры, выпестованного Пушкинской речью, Пьером Безуховым и слезинкой ребенка. И негативный отбор коммунистов здесь совершенно ни причем: меньшиковы, суворовы, паскевичи и прочая высшая знать московии, лучшие ее люди, творили зверства, ничем ни Буче, ни Мариуполю, ни Гостомелю не уступающие, а иные – воспевали эти зверства в стихах, прозе, музыке, на сценах и полотнах.

Наиважнейшим элементом инструмента имперской культурной гегемонии было создание мифа о моральной чистоте и духовном величии писателя. Писать великие тексты могли лишь великие личности. Не просто талантливые писатели – этого империи было замало -, но люди идеально чистые, жертвенные, данки, вырывающие собственные сердца ради народа. И вот тут-то скрыта причина той самой зубной боли московитской интеллигенции, от которой она морщится всякий раз, как только речь заходит за воспитательную роль художественного произведения: произведение, может быть и воспитывает, да вот создано человеком, примером юношеству служить не достойным. Так появилась целая окололитературная индустрия, занятая исключительно сочинительством индульгенций — эволюций личностей авторов: «эволюция взглядов N была куда более сложнее…», «эволюция Y не была линейной…» «X долго и мучительно шел к пониманию роли…» и прочее. Да вот только жизнь и постоянно расширяющийся допуск к информации спокойно, но твердо ставят все на свои места: Пушкин, доэволюционировавший «главою непокорной» до «восславления свободы» и призывов «на милость к падшим», воспел и русских солдат, которые «[…] о камни падших стен / Младенцев Праги избивали, / Когда в кровавый прах топтали / Красу Костюшкиных знамен». Этот же певец свободы в зените свой гражданской эволюции написал царю верноподданическую челобитную с нижайшей просьбой издать закон, разрешающий выдавать крестьянских девочек замуж с четырнадцати лет: певцу свободы рабов не хватало, а литературными трудами удовлетворить аппетиты Натальи Николаевны на рюши и лифы он не мог. Это не за Пушкина – его роль в московитской литературе неоценима! – это – за конфликт, к которому неизбежно ведет идолопоклонничество. И я повторяю еще раз: отождествление художника и произведения – важнейший механизм чрезвычайно успешного инструмента культурной гегемонии – феномен, присущий исключительно московитской культуре и ни в одной иной культуре не наблюдаемый. Марк Твен был расистом, называл индейцев дикарями, чуждыми какому-либо культурному воздействию, и призывал к их полному уничтожению; Вагнер был отъявленным антисемитом и частенько, когда изображал буквы, а не ноты, тексты выходили у него антисемитскими; Кнут Гамсун[6] был убежденным нацистом, восторгался Хитлером и даже встречался лично со своим кумиром… Примеры можно продолжать до бесконечности, ибо сколько людей, столько и взглядов, мнений, позиций. Эти взгляды, мнения и позиции кому-то близки, кому-то чужды, но они ни коим образом не коррелируют с созданным художниками, и тексты Твена и Гамсуна, музыка Вагнера были и останутся гениальными произведениями искусства, они будут сопровождать человечество еще долгие и долгие поколения. И московиты Пушкин, Достоевский, Толстой, Аксаков, Тютчев, Солженицын, Булгаков, Чехов… — в этом ряду. Их произведения никогда не уйдут из моей библиотеки. Но это – мой личный выбор. Дома, в своих четырех стенах, мы вольны читать кого угодно и слушать что угодно – это неотъемлемое право свободной личности. Но улицы наших городов не могут носить имена иностранцев, открыто презиравших нас, отказывавших нам в существовании – это неотъемлемое право свободной нации.

Одно дело, когда каждый из нас дома, в уютном свете лампы читает любимое отчаянное: «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит» и совсем иное, когда в городе есть улица с именем человека, заслужившего звание истинно народного поэта призывами превратить Польшу в груду костей.

Так что, друзья, города наши следует почистить и сделать это чем скорее, тем тщательнее.

Ирина Бирна (текст) и Николай Конопинский (фото) для Мостов,          май-июль, 2022

---

[1] «Запретный город — самый обширный дворцовый комплекс в мире […]. Находится в центре Пекина[…]», (Википедия)

[2] Нам, к сожалению, не удалось попасть в свидетели этого исторического события и запечатлеть его для читателей журнала – мы узнали о нем уже вечером из новостей.

[3] Внезапная смерть николая I до сих пор загадка: в ходу версии убийства, самоубийства и внезапной простуды, схваченной на параде, который зачем-то устроила эта историческая отпетость в то время, когда судьба Крыма была уже предрешена и процедура подписания позорной капитуляции проступала в малейших деталях. Жандарм Европы подобного вынести не мог. Так не все ли равно – сам ли, его ли?..

[4] «В конечном итоге русская литература оказалась чрезвычайно успешным инструментом культурной гегемонии. Своими классиками, еретиками и критиками она завоевала больше русских, нерусских и русских врагов, чем любое другое имперское начинание. Стандартизируя язык, создавая общую базу мнений и объединяя многоэтническую читательскую аудиторию в огромных масштабах, эта литература была великим достоянием. […] Таким образом, Империя рухнула, но литература ее пережила», Alexander Etkind, Internal Colonization. Russia’s Imperial Experience, Polity Press, Cambridge, 2011

[5] Михаил пиотровский: Неужели продюсер вправе так вмешиваться в замысел художника?, https://rg.ru/2022/06/22/kartina-mira.html

[6] Нобелевский лауреат 1920 года.