Будапешт

Не помню, поражал ли меня какой-нибудь город Европы больше Будапешта?..

Гостиница

Дорогу в гостиницу я распечатала еще до отъезда: от Келети[1] 2,6 км, 29 минут пешком. Транспортом ненамного быстрее, но с пересадкой и переходами метро-трамвай или автобус-трамвай. Прибавьте к этому новый город, новую валюту, новые правила оплаты и вы поймете мою логику: небольшая прогулка до гостиницы по вечернему Будапешту казалась мне приемлемой альтернативой.

Итак, с рюкзаком за плечами и огромной спортивной сумкой через плечо, я развернулась на привокзальной площади направо, за зданием вокзала еще раз, и окунулась тут же, без разминки, в иную реальность.

На продолжении привокзальной площади, под козырьком какого-то киоска, на матрацах расположилось на ночлег целое общество. Грязные, черные лодыжки торчали из-под одеял и из дыр носков, с противоположной стороны тех же одеял меня провожали глаза — потухшие, без зависти, любопытства или интереса к содержанию моих сумок. Крепко пахло кислой алкогольной блевотиной. По дороге я, то тут, то там обходила и источники запаха. Девственность моей впечатлительности относительно этой стороны глобализации легко объяснить масштабностью явления. Эту фотографию, например, я сделала в четыре пополудни следующего дня в самом центре города, на площади Октагон:

Пока магазин закрыт (все фото автора)

Количество бездомных, попрошаек и прочего грязного, праздношатающегося, но, в массе своей, все-таки празднолежащего люда обоих полов, оккупировавшего места под любого рода мостами, мостиками или козырьками, в дверных проемах, подворотнях и на скамейках, разбившего в парках палатки или натянувшего тенты между деревьями и кустами, здесь поражает[2].

Следующим новым стала для меня плодородность земли будапештской. Всюду по дороге до гостиницы асфальт был «взорван» корнями деревьев, изрезан трещинами, из которых рвался на свободу бурьян высотой до щиколотки, трава, в некоторых местах до колена, выпирала из углов между проезжей частью и тротуаром, тротуаром и фасадами домов — везде, где природе удавалось пробить щель в асфальтово-бетонной коже города. Здесь, в этой части Будапешта, как и в родной моей Одессе, тротуары разделены: вдоль домов – заасфальтированная или покрытая плиткой пешеходная часть, а между нею и дорогой – деревья, кусты, цветочные клумбы. Клумбы эти имеют вид полного одичания и запустения. Цветы кое-где проглядывали, сохраненные стараниями дисциплинированных старушек, но массово царствовал бурьян, дичь и хаос жизни. Победу природы над человеком довершали деревья, сомкнувшие кроны над проезжей частью так, что местами создавалось впечатление зеленого туннеля.

Таким манером: спотыкаясь о бурьяны, обходя пятна с остатками ужинов, и «спальни», в быстро опускающихся сумерках дошла я до гостиницы. Гостиница заняла правую часть бетонного пятиэтажного здания в стиле соцреализма, и представляла собой несколько облагороженный вариант рабочего общежития, чем, собственно, и оставалась в левой своей части. Молодой человек за стойкой администратора приветствовал меня на очень хорошем английском и протянул два клочка бумажки. В данном случае это не формула речи – лист, судя по краям, четвертовали зубами. Мне даже показалось, что края еще не совсем просохли. На клочках мне было предложено нанести имя, фамилию и адрес, причем на одном из них – с почтовым индексом. «Для счета. Вы можете забрать счет при выезде или мы пошлем вам его по почте. Как пожелаете, мэм», — пояснил предусмотрительный администратор. Тут все логично: если я хочу получить счет в руки, то почтовый индекс дело лишнее, не стоит затруднять гостя его изображением на бумаге. «А что, если я вообще не нуждаюсь в счете?» До меня подобных вопросов, судя по реакции моего vis-a-vis, не задавал никто, но администратор достойно вышел из положения: он молча отобрал у меня второй лоскуток, решив, что следующий гость заполнит адрес в трех экземплярах.

Здесь же мне было предложено оплатить проживание вперед. Имея уже богатый туристический опыт и корни восточноевропейского менталитета, я возражать не стала. Еще одной особенностью, доселе неиспытанной мною, было торжественное вручение вместе с ключом, дистанционного управления к телевизору. Во время процедуры передачи администратор пристально смотрел мне в глаза, и лишь удостоверившись в том, что я совершеннолетняя и трезвого поведения, разжал руку.

Комната была небольшая, но уютная: двуспальная кровать, у противоположной стены – ансамбль – вешалка с двумя крючками; полка с поперечинами для чемодана; полка повыше с тем самым телевизором, дистанционку которого, подобно национальной тайне, вручали при поселении; вертикальная часть, высотой равная вешалке и разделенная полкой на две половины. Верхняя была задумана платяным шкафом, в котором можно было развесить разве что трусы и лифчики — даже блузкам и мини-юбкам высоты не хватало, нижние части подвешенных туалетов закручивались на полке и имели на следующий день несколько пожеванный вид. Нижнюю часть занимал холодильник. Слева от кровати — дверь в туалет. Помещение это было настолько выверенно эргономически, что раковина выступала от стены не более, чем на 10 сантиметров. Ширина ее была едва ли вдвое больше. Устройство было подвешено прямо напротив дверного проема, так, чтобы во время умывания задняя часть гостя могла ретироваться в спальню. Места для фена в туалете не было, он висел в комнате, справа от входа в туалет. Вообще, надо отдать должное, в комнате все было продумано до мелочей: туалетная щетка, например, была рассчитана таким образом, чтобы во время использования и руки помыть; шнурок для включения лампы над головой мудро лишен «вишенки» на конце, таким образом поиск и попытки ухватить его, притаившегося на стене, превращались в увлекательную игру, окончательно разгоняющую остатки сна; единственная розетка была расположена в таком углу, из которого ни один кабель не мог даже теоретически достичь компьютера лежащего гостя. Ни стула, ни стола, ни даже столика или табуретки концепция уюта не предусматривала.

Но особенно покорила меня система ненавязчивой, мягкой, побудки. Было воскресное, первое мое утро в гостинице. Около шести утра соседи сверху подали признаки жизни. Как и положено – из туалета: бодро зазвучали трубы, с присвистом и всхлипываниями заструилась вода. И комнату мою наполнил запах канализации. Не туалета, нет – протухшая затхлость давно не чищенных труб, место последнего покоя нескольких поколений крыс. Я открыла глаза и принюхалась. Пахнет. Нет, не кажется – пахнет. Я повернулась на другой бок и принялась вдыхать через простыню. Запах, вроде, ушел. Но трубы наверху заговорили снова. И через несколько секунд мою комнату заполнила свежая струя. Теперь я лежала и думала, сколько человек разместилось в номере надо мной. Не мной замечено, но замечено давно и совершенно верно: русские путешествуют всей семьей: папа, мама, дети, бабушки с дедушками и «тетю Сашу тоже надо взять с собой – она такая несчастная!» На мое счастье именно такая русская семья размером с туристическую группу, для которой уже действуют групповые тарифы посещения музеев и достопримечательностей, но еще хватает мест в одном автобусе, расположилась надо мной. Я имела удовольствие наблюдать их через несколько минут во время завтрака. Дедушек при них не было, но в остальном состав классический.

Комнату мне поменяли, причем, из уважения к склочности характера, за те же деньги поселили в двухкомнатный номер с туалетом, где было место не только для нормальной раковины, но и фена на стене, здесь можно было даже расставить локти, освобождаясь от нижнего белья. Туалетная щетка, шнурок лампы и розетки – здесь их было уже несколько – были исполнены согласно заложенной концепции заботы о здоровье гостя.

Особого абзаца заслуживает завтрак. У стены стояли два стола. На правом – контейнер с подогревом, под крышкой которого гость находил три отделения: с рисом, жаренными яйцами и сосисками. Тут же, рядом с контейнером, стояла хлебница с одним сортом белого хлеба. На втором столе – холодный выбор. Здесь, под стеклянным колпаком, расположились несколько стаканчиков йогурта, блюдечко с пакетиками маргарина, две десертные тарелочки – одна с ветчиной и салями, и еще одна – с сыром. Довершало выбор продолговатое блюдо с варенными овощами – картофелем, зеленым горошком и морковью, заправленными майонезом. Поверх овощного салата органными трубами лежали свернутые ломти ветчины, внутри которых был тот же майонез. Ах, да, было еще чайное блюдечко с нарезанными помидорами, сладким перцем и огурцами. Левее стеклянного колпака расположились несколько сортов мюсли и хлопьев, две банки варенья и мед. Диспозиция и предложение не менялись всю неделю. Во время первого завтрака я попробовала все блюда. Жаренное яйцо было несколько прорезинено и упруго отвечало жевательным движениям, помидоры сводили зубы холодом – очевидно, их заботливо резали вечером, чтобы утром ничто не отвлекало шеф-повара от священнодействия над яйцами, гренками и салатом. Рис с томатным соусом, жаренным луком и кусочками ветчины, не то чтобы пьянил вкусовые ощущения, но был вполне удобоваримым. На следующее утро я нашла салат и трубочки ветчины в совершенно том же порядке, в каком оставила накануне: часть съеденного мною салата отсутствовала, как не хватало и одной трубочки. Яйца тоже претерпели минимум изменений – желтки окончательно утратили блеск, но приобрели вид запеченных с легким признаком окаменения, а края белка начинали коричневеть от многократного подогрева. Рис был сегодня украшен жаренными шампиньонами. Первая же надкушенная мною помидора оказалась протухшей, и я выплюнула ее в тарелку с приготовленным мюсли самым неблагородным образом. Если есть в этой жизни что-нибудь, что мгновенно возвращает меня в первобытное состояние, то это запах протухших помидор, ощутив его, я теряю на секунду контроль над моими эмоциями и инстинктами.

Обращаться к администратору было совершенно бесполезно. Этот опыт я уже проделала дважды с одинаковым исходом. Мне, бывшему научному сотруднику, а ныне работнику интеллектуального труда, было ясно, что из обоих ответов можно с большой степенью вероятности вывести систему. Первый раз я поинтересовалась, не может ли широкий и разнообразный выбор блюд быть расширен еще и кусочком, маленьким-маленьким, масла. Ответ был лаконичный и недвусмысленный: «Это все, что есть… Мэм». Через несколько минут, неугомонная, поинтересовалась я чаем. Здесь стоял автомат для кофе, но, как все уже давно знают, кофе я не пью. Рядом на столе стоял щедро раскрытый красивый деревянный ящик с золотыми буквами «Lipton» на внутренней стороне крышки. В ячейках ящика среди множества пакетиков чая, не обнаружилось ни одного «Lipton‘a». Более того, там не было двух одинаковых сортов чая вообще – очевидно, запас напитка администрация пополняла на распродажах имущества безродных покойников или из пожертвований пенсионных фондов. Так или иначе, все пакетики носили венгерские имена и изображения разных экзотических фруктов, запахом и вкусом которых облагораживают химические концерны содержимое пакетов. Черный чай, если и присутствовал в ящике, был неопределим. Я обратилась за помощью к администратору. Он посмотрел как-то странно, но покинул пост и, сопением демонстрируя терпение, подошел к чайному буфету. Перебрал несколько пакетиков с картинками и взял, наконец, один бумажный без внешней обертки и нитки, сунул его в нос, вдохнул, задумался, и положил обратно. После третьей или четвертой пробы дегустатор сказал: «Это черный. Вы бы и сами могли понюхать!.. Мэм». С тех пор я каждое утро проводила несколько минут, обнюхивая пакетики с чаем и очень надеялась, что остальные гости пьют исключительно кофе.

Население. Язык и нравы

Будапешт населен японцами, фотоаппаратами и велосипедистами. Некоторые из первых при ближайшем рассмотрении оказались переодетыми малайцами, а последних здесь не так много, как в Эйндховене, но достаточно для того, чтобы всякое пересечение желтой линии, делящей тротуар на пешеходную и велосипедную дорожки, было вызовом судьбе.

Говорят здесь на языке, который не в силах понять никто. Моя давняя знакомая из нашего общего студенческого прошлого, мечтала написать диссертацию о мелодии языков. Она утверждала, что каждый язык обладает своей оригинальной, ни с чем не сравнимой мелодией, эдаким, как сказали бы сегодня, тонально-лингвистическим «отпечатком пальцев». Следуя этой гипотезе, буквы есть ноты национальной мелодии. Венгерский язык поставил бы мою знакомую перед серьезным испытанием. Попробуйте отыскать в венгерском языке слово, где было бы меньше трех букв «z» в различных вариантах: «cz», «sz», «czsz» и т.д., а потом объясните, как из этих колючих, угловатых «нот», царапающих язык, может литься мягкая, округло-нежная мелодия с преобладающими «ё», «йо», «уйо», «ёоуйоё»? Кроме того, венгерский язык единственный язык в мире, где точек, двоеточий, акутов, двойных акутов, грависов, двойных грависов, умлаутов и прочих диакритических знаков больше, чем букв.

И вот, дорогой читатель, вообрази: ты заходишь в метро, стараясь ни о чем не думать и не позволяя себе отвлекаться, сконцентрировавшись на одном — удержать в глазах название нужной тебе остановки – слово, длиной с кобру и покрытое полиакутами, как паук волосами… Тут надо отдать должное находчивости коммунальных служб: не все станции метро украшены собственными названиями под землей, местами отсутствует и указатель направления движения. Но, скажем, ты угадал или, после двух попыток, оказался-таки на нужной платформе, и знаешь, что ехать тебе 5 остановок – на изображение названия полагаться, повторяю, не следует, а объявления в вагоне звучат одинаково: «кёлейомётимёйоусёльёйо… тер», — единственное, что остается – сконцентрироваться, не дать отвлечь себя ничем, и считать остановки, поддерживая процедуру загибом пальцев (делать перочинным ножичком зарубки на панелях вагонов здесь запрещено). Если, храни боже, ты отвлекся и проехал, то мученическая твоя эпопея начинается сначала: новая станция, получасовые поиски ее названия и указателя перехода, приставание к прохожим, некоторые из которых помнят тебя по вчерашним твоим скитаниям и реагируют по-разному. Через неделю я уже знала, что «тер» по-нашему, по-венгерски, значит «сквер» или «площадь», и даже иногда улавливала ухом в объявлениях остановок слово «утца» (улица). Но все равно накопленных знаний не хватало для того, чтобы не проехать нужную остановку. Отсутствует информация не только на входе в метро, но и на выходе. Во всех странах мира, где мне довелось пользоваться подземкой, на всех станциях сразу на выходе из вагона туриста зовут налево или направо к целям его путешествия: указаны улицы, проспекты, достопримечательности, музеи и магазины. Ничего подобного мне не удалось обнаружить в подземном Будапеште. Здесь указаны утцы, теры и номера транспорта, но непосредственно у лестниц, ведущих на волю — для туриста информация явно диетическая, хотя и здоровая, принуждающая к общению и движению. Слава богу, объединенной Европе или системе образования, но все, к кому я обращалась за помощью, сносно до превосходно владели английским. Этим же языком продублирована значительная часть информации в музеях, вокзалах, путеводителях и на планах. Значительная, но не вся! За неделю активного перемалывания Будапешта и домогательств к его жителям, я не встретила ни одного человека, говорящего по-немецки, не нашла ни одной немецкой таблички или пояснения у памятника. И это несмотря на историю. А, может, благодаря ей?..

Почта

В Будапеште я была приятно поражена милой и оригинальной традицией: вместе со счетом во многих ресторанах дарят посетителю почтовую открытку с видами города, а знаменитое на весь мир «Кафе Нью Йорк» даже берется отправить открытку за свой счет. Традиция эта возникла, как я полагаю, во времена борьбы с неграмотностью. Посетители ресторанов и кафе, не умеющие писать, чувствовали собственное ничтожество, несмотря на величину и глубину кошелька, и с завистью вынуждены были наблюдать, как иные, одетые явно скромнее и занимающие ступеньку пониже на сословной лестнице, лихо строчили что-то за те же деньги. Сегодня традиция эта вынуждает дисциплинированного туриста к знакомству с Magyar posta[3] – любопытной организацией, борющейся за свое место под финансовым дождем в эру электронных средств общения. И знакомство это, в любом случае, обогащение.

Заработав сытным ужином мою первую открытку, отправилась я следующим утром на почту — за маркой. До восьми – времени открытия заведения – оставались считанные минуты и у входа стояло человек 10. Пока я пересекала улицу, двери почты отворились, и я вместе с остальными оказалась в «предбаннике». Каждый входящий останавливался у металлического ящика очень похожего на кассы-автоматы немецких вокзалов, тыкал пальцем в экран, подхватывал выплевываемую бумажку и счастливый следовал в зал. До меня. Я подошла к автомату и уставилась на экран. Там стояли семь цифр – от «1» до «7» (к счастью, цифрами венгры научились пользоваться в чистом виде, как все люди, не украшая их, даже просто так, умлаутами или точками). За каждой цифрой – текст. На венгерском. Я привычно поискала глазами флажки, под которыми в таких случаях спрятаны сенсоры переключения языка общения с ящиком. Но ни «Юнион Джека», ни «Черно-красно-золотого» квадратика не нашла и вернулась к текстам в надежде столкнуться хоть с одним интернациональным словом, пусть даже прибитым двойными грависами. Тексты были небольшие, нечто среднее по объему между рассказом И. Бунина периода «Темных аллей» и воспоминаниями ветерана партизанского движения брежневской эры. Тексты, судя по тому, как их прочитывали венгры, даже не сложные. Но венгерские. Сзади переминались в нетерпении домашние хозяйки, пенсионеры и прочая занятая и нервная публика, у которой в этот утренний час выдалась свободная минутка забежать на почту. Я беспомощно обернулась и спросила, говорит ли кто-нибудь по-английски. Милая девушка из хвоста очереди подошла и поинтересовалась, что я собираюсь на почте делать. Оказывается, семь пунктов – это каталог услуг, предоставляемых венгерской почтой населению. Кроме приема и отправки писем, посылок, бандеролей и денежных переводов, почта оказывает еще и акушерские услуги, пускает кровь, ставит пиявки и клистиры, консультирует двоечников по математике, стрижет ногти и гадает на почтовых штемпелях. Интересно, что прямая и определяющая функция заведения — продажа почтовых марок, — оказалась под номером «7».

Так или иначе, но консервативная традиция дарить открытки имеет самые прямые последствия: венгры – самая читающая нация Европы (после немцев); в Венгрии самые большие тиражи книг и печатных изданий в Европе (после Германии); венгерская ежегодная книжная выставка самая крупная и значительная в Европе (после Франкфуртской).

Архитекрура

Будапешт поразил меня архитектурой. Город величественен, город прекрасен. Я истерла ноги до колен об улицы Пешта, всякий раз клянясь, что прогулка будет короткой и лишь до заранее определенной цели. И всякий раз за углом открывалось нечто новое, манящее и волнующее: особняки, дворцы, церкви, мосты, парки, купальни… смесь архитектурных стилей – готика, западно-французская готика, барокко, классицизм, неоклассицизм, ренессанс, неоренессанс, модерн… Базилика св. Штефана, Музей Искусств, Площадь Героев, Музыкалькая академия, Западный вокзал, спроектированный и построенный инженером Густавом Эйфелем, — да-да, тем самым, что присвоил себе имя знаменитой парижской башни[4]. Он был влюблен в Будапешт, прожил здесь 12 лет и украсил город еще и Дворцом Эйфеля (1893), а Сегед – мостом того же имени (1881-82). А вот удивительное, воздушное здание Большого Базара (Nagy Vásárcsarnok, по-нашему), несмотря на витиеватую схожесть чугунного литья, проектировал и строил венгерский архитектор Самюэль (Саму) Печ. Любовь Эйфеля к Будапешту передалась и его ученикам: один из них – Эрнест Гуэн, спроектировал и построил мост Маргариты (1872-76), соединивший Пешт и Буду с островом Маргариты.

Фасад Западного вокзала (1874-77 архитектор Густав Эйфель). В правом крыле (на фото не видно), в «королевском» зале ожидания находится знаменитое кафе.

Здесь, в Пеште, под улицей Андрасси, была проложена первая линия метро на Европейском континенте (1896). Сегодня это линия №1 («Желтая»).

Когда я, обессиленная Пештом, решила провести последние два дня в Буде, оказалось, что я не видела и половины Будапешта! Budai Varnegyed – Крепостной Квартал – целый район города, единый ансамбль церквей, музеев, правительственных зданий и дворцов, в котором можно было бы провести еще несколько недель! Но силы были на исходе, и я даже была рада, что времени на эту красоту было в обрез: иначе родная фирма рисковала остаться без талантливого сотрудника, а журналы утратить менее талантливого, но плодовитого автора…

История. Террор

Отношение к Будапешту у меня особое. Личное. Мой отец здесь закончил войну – он «брал» Будапешт. А начал в августе 41-го в сталинском лагере. Оттуда – «добровольно» — в штрафбат – «смывать кровью преступления», придуманные доброй родиной. Четыре ранения, два из них – тяжелые. После каждого – возвращение на передовую. Первым форсировал Северский Донец. За 4 года передовой одна-единственная медалька «За взятие Будапешта». И он ее сжег. Сразу. По приезду домой, в Одессу, на родной Матросский спуск. На глазах у всей семьи.

Он никогда об этом не вспоминал и никому не рассказывал. Рассказывала бабушка, рассказывал дядя (второму – старшему – брату повезло меньше моего отца: его расстреляли в июне 41-го, со всеми политическими заключенными Одесской тюрьмы. Не эвакуировать же их, в самом деле!) Они рассказывали, как встречали отца: слезы, радость, какое-никакое застолье. Сидели в кухне. В углу – печь с раскаленными докрасна кольцами. Дочь старшего брата играла этой самой медалькой «За Будапешт», а отца расспрашивали, перебивали, рассказывали, вспоминали. И вот речь зашла о последних днях, об освобождении Будапешта. Вдруг отец отобрал медальку у племянницы и бросил на раскаленные кольца. Бабушка схватила кочергу, но дешевая легкоплавкая латунь мгновенно превратилась в желтую слезу и сгинула сквозь щели на раскаленных углях. Спасти уже ничего было нельзя… Потом, с годами, по обрывкам фраз, бросаемых отцом шепотом, репликам его к пропагандистским «встречам ветеранов», показному заказному «героизму» и прочим спекуляциям на горе людей, поняла я его поступок: он не мог забыть, а, может, и простить себе того, чего очевидцем вынужден был стать. Население Будапешта постигла та же участь, что и жителей Восточной Пруссии, Германии, Югославии, Польши, Чехословакии – всех стран, куда ступала нога советского «освободителя»: грабеж, мародерство, массовые изнасилования девочек, женщин, старух… Медаль напоминала бы вечно. Медаль в руках трехлетней племянницы была отравой, чем-то невыносимым, противоестественным.

И вот я в Будапеште. Это единственный город из известных мне, полностью очищенный от памяти о тех страшных днях и о последовавшем почти полувековом терроре. Все памятники освободителям, «мечтателям» и «преобразователям» убрали по всей Венгрии. Некоторые поместили в одно место, создав эдакий заповедник символов государственного варварства и террора. В назидание будущим поколениям. Это – «Memento Park» – «Парк Памяти».

Этот парализующий бред, вакханальный танец монстров социалистического реализма должны видеть потомки: уродливые фигуры, неестественные позы, имена палачей — Ленин, Сталин, Димитров, Кун… Это никогда не должно повториться! — и об этом – музей под открытым небом. И еще о том, что демократия не боится теней прошлого. Демократия – это свобода свободных людей оценивать прошлое своей Родины.

• 

• 

• 

Куда несешься, несчастный?! К чему зовешь? И куда бежал ты осенью 56-го, когда советские танки наматывали на гусеницы жизни твоих детей?

Фрагмент горельефа «освободителям». И здесь не обошлось без девочки. Тогда так было модно. В Крыму «освободителей» уже изображали с кошечками. Устроители Парка уложили «освободителей». Не знаю, случайно ли это, задумка или концепция, но на меня они, лежащие, произвели совершенно новое, незнакомое впечатление. Успокоили что ли? Хуже, когда эти монстры стоят[5].

Это была судьба, преследующая Венгрию: ее освободители дважды превращались в ее поработителей. Австрийцы изгнали турок и остались здесь, навязав венграм империю. Советы изгнали фашистов и насадили фашизм, ужасы которого погнали безоружных людей под танки и артиллерию завоевателей…

Я бродила среди идолов террора и думала… Венгры заслужили красоту и роскошь архитектурных стилей, парков, купален, заслужили те немалые политические свободы, которыми отличались от других народов империи и советского концлагеря. Заслужили постоянной борьбой с оккупантами. Австрийцы после национальной революции 1848 г.[6] были вынуждены пойти на «Венгерский компромисс», результатом которого стала относительная независимость Королевства Венгрии в составе империи. Даже название государства и его институтов изменились: Двойная монархия, Императорско-Королевские Двор, Академия, театры, больницы, университеты — все отныне было «К und К» «Kaiserlich und Königlich» — австро-венгерское. Именно стремление избежать каких-либо трений, не дать строптивым венграм повода к возмущению, вынуждало Вену постоянно заботиться о том, чтобы и вторая столица не уступала ей в роскоши, удобстве, современной инфраструктуре.

И Советам пришлось пойти на неслыханные уступки и послабления: Венгрию после событий 56-го называли «Самым счастливым бараком советского лагеря». Не удивительно, что именно Венгрия приняла восточногерманских беженцев и открыла для них границу с Австрией (сентябрь 1989), вбив, тем самым, последний гвоздь в крышку коммунистического гроба. Через два месяца рухнула Берлинская стена.

Борьба никогда не бывает бессмысленной. Кровь, пролитая за свободу, рано или поздно даст всходы – империя рухнет, рабские цепи останутся только на памятнике «Железному занавесу» — «Vasfüggöny» — в назидание будущим поколениям:

Памятник «Железному занавесу» у входа в музей «Дом Террора»

а от людоеда останутся только сапоги:

Вот и все, что оставили благодарные венгры в октябре 56-го от восьмиметрового истукана главному «освободителю» — Сталину (копия скульптора Акоша Элеёда — Ákos Eleőd, Музей «Парк Памяти»)

Венгрия – единственная страна, где коммунизм официально занимает свое историческое место — на одной ступени с фашизмом:

В этом особняке на площади Октагон, сегодня музей «Дом Террора». Символы террора – стрелочный крест венгерских и звезда советских фашистов – украшают козырек над зданием. Решение это венграм облегчила Москва, расквартировав центральное управление Венгерской Госбезопасности AVH (PRO, AVO) в особняке, бывшем штаб-квартирой салашистов. Это называется «историческая преемственность» (после 56-го и до свержения коммунистической диктатуры здесь находился венгерский комсомол — KISZ)

Но история — микстура, требующая рецепта знающего и опытного врача. У «постели» Венгрии такой стоял, к сожалению, не всегда. «После поражения в Первой мировой, Венгрия потеряла почти три четверти территории и более 60% населения…» — это заявление слышала я в том или ином контексте, ежедневно и неоднократно. Отсюда – территориальные претензии к Югославии, Чехии, Румынии. У венгров есть и своя версия известной нам «песни» о «самом разъединенном народе Европы» — венграх, и своя собственная «самая большая геополитическая катастрофа» — Трианонский мирный договор[7] 1920 года. Культивирование менталитета «несправедливо» пострадавших и «потерявших» территории, пропагандирование лозунгов «Nem, nem, soha!» и «Mindent vissza!»[8] толкнуло Венгрию во Вторую мировую на стороне Хитлера – еще одного «обиженного» Версалем. Потом, весной 44-го, когда стало ясно, что передел мира, если и состоится, то не в пользу «несправедливо пострадавших», Венгрия послала тайное посольство в Москву, пытаясь выторговать условия выхода из войны. Но это уже не спасло: она не только не вернула «законные» территории, но и потеряла еще кусочек, а сама угодила в коммунистическую пропасть. Вот почему сегодняшние постоянные и назойливые напоминания туристам о «потерянных» территориях[9] и венграх, «отрезанных от Родины и культуры», вызывают неприятные ассоциации. Тем более неприятные, что Москва давно оценила козырную значимость «венгерской карты» и разыгрывает ее в различных комбинациях. Венгерское меньшинство выступает постоянным рычагом давления на правительства Словакии, Румынии и, после оккупации Крыма и начала войны на Донбассе, — Украины. Возможно, некоторым венгерским политикам следовало бы самим чаще приходить сюда, в «Дом Террора», и освежать собственную память о том, к чему ведет непродуманная пропаганда и игра на «обиженных» национальных чувствах. Дом этот, кстати, у салашистов назывался «Домом Лояльности». Тоже ведь преданно Венгрии служили…

Ирина Бирна,                                                                                  август-сентябрь 2017

[1] Восточный вокзал Будапешта.

[2] На обратном пути, словно по заказу, Бундесбан организовал мне часовую пересадку в Мюнхене. Я заперла багаж в ячейку камеры хранения и налегке вышла из здания вокзала. Да, и здесь полно странной публики; да, и здесь прямо на мостовой (дорога перекрыта ввиду ремонта) уснул какой-то молодой человек в окружении пустых жестянок из-под пива; да и здесь изношенные женщины демонстративно громко и хрипло хохочут прямо в лицо собеседникам. Публика эта больная — пьяная, обкуренная или обколотая, шумная, но не грязная, — тот, уснувший полусидя, привалившийся к стене подземного перехода, был одет прилично, чист и даже выбрит. Это первое. Второе: здесь, а я не поленилась и обошла жилые блоки кругом, нет и следов постоянных гостиничных «номеров» в тени киосков или на автобусных остановках. Не нашла я и следов рвоты или луж мочи.

[3] Венгерская почта.

[4] Вообще-то звали инженера Александр Густав Боникхаузен-По-Прозвищу-Айфель (Alexandre Gustave Bonickhausen dit Eiffel), но он для своих творений скромно выбрал лишь короткое и звучное прозвище, обозначающее среднегорье Райлан-Пфальца в Германии, откуда брала начало его семья – Айфель (Эйфель, в принятом русском произношении).

[5] Не следует искать в моих словах попыток оскорбить или унизить память тех, кто отдал жизнь в той войне и тех, кто вернулся. Низвержение монументов – закономерный и здоровый ответ свободного народа на массовые преступления «освободителей», на навязанную на десятилетия коммунистическую диктатуру, на недельную войну против Венгрии осенью 1956 г.

[6] Была подавлена российским мясником-профессионалом генералом Иваном Паскевичем. Жизнь и кровавые злодеяния этого украинского генерала – лучшая иллюстрация того, что коллаборационисты – самые верные и свирепые сторожевые псы империй.

[7] По имени зала Версальского дворца, где был подписан. До войны день подписания Договора отмечали как День Национального траура, сегодня он стал Днем Национального единства (с хорватами, сербами, словаками или украинцами?!)

[8] «Нет, нет, никогда!» и «Верните всё!» (венг).

[9] В своей националистической истерии венгры обходят вниманием, как минимум, два момента. Во-первых, территории, о которых речь, называются — и испокон веков назывались! — Хорватия, Словения, Словакия, части Румынии (Трансильвания), Австрии (Бургенланд), Украины (Закарпатская область), Сербии (Белград) и т.д. Все они населены народами, испокон веков жившими здесь, и говорить о них, как о «потерянных» исторически и политически недопустимо, а венгров «потерянных» в 1920 г. было всего 3 млн. Во-вторых, в истории Венгрии, это не первый случай, когда территории получали относительную независимость в рамках Османской или Австро-Венгерской империи (например, Трансильвания была независимым государством в Османской империи, а результатом революции 1848 года было не только предоставление широкой автономии, но и отделение от Венгрии Трансильвании, Воеводины, Баната, Хорватии и Славонии).